Внутренний Гольфстрим

В том апреле на берег выбросился дельфин. Мы приходили к нему – словно к божеству, и подолгу смотрели, пытаясь понять суть неведомой жертвы. Обессиленной лапой прибой хватался за дельфиний хвост и отступал, шипя от злости и сожаления.

Тушу убрали не сразу – тогда и город, считай, не убирали. Но кого это волнует в семнадцать лет? Мы видели красоту в парящих полиэтиленовых пакетах и слышали музыку в перестуке консервных банок. И сбегали из дома – хоть на час к морю – окрыленные весной и свободой, дышали жизнью, как приключением. Сами не понимая, что счастливы.

Наша четверка устроилась на Желтом камне: Кристи, Влад, Толик и я. Огромный камень разделял два пляжа и стоял у самой воды. Сверху казалось, что плывешь на корабле – впереди было только налитое синью вечернее море, тонкий ломтик луны, отрезанный чьей-то бережливой рукой, да крошки звезд, рассыпанные по скатерти неба. Фривольный морской ветер пробирался под легкое пальто. Распущенные волосы трепало, я терпела ради красоты и старалась не думать, как их потом расчесывать.

Дописав последние слова, поставила росчерк и дату. Толик потянулся за листом, внимательно прочитал, водя фонариком по строчкам. Он это все и придумал – он всегда думал на шаг вперед. И если Толик опаздывал на час или два, все двадцать человек компании ждали его, ругались, но ждали. Ибо он один знал верную дорогу – даже если не понимал, в какую сторону идти.

Увидев дельфина первый раз, Толик сказал:

– Когда-нибудь наша дружба закончится. Навалятся взрослые дела, семьи, заботы…

Слова звучали предательски. Я попыталась успокоить – не столько его, как себя:

– Будем жить в одном доме. Ходить друг к другу в гости.

Толик хмыкнул. Даже не стал спорить…

Он подхватил с камня пустую бутылку из-под шампанского и протиснул туда листок с нашими клятвами в вечной дружбе.

Кристи тихо пела, подыгрывая себе на гитаре:

А моря до краёв наполнялись по каплям,

И срослись по песчинкам камни,

Вечность – это, наверно, так долго.1

Ей не мешал ни ветер, ни наша суета. Кристи вообще мало что волновало, кроме музыки и стихов.

Влад маялся от безделья. Он отрабатывал на мне приемы айкидо, лихо выкручивая руки и рассказывая о философии слияния с атакой противника. Вскоре Владу наскучило сливаться с моей вялой атакой, он выхватил у Кристи гитару и принялся бренчать на одной струне – в своей необъяснимой и неповторимой манере.

Наконец Толик закупорил бутылку с ценным посланием и передал Владу. Зашвырнет так зашвырнет, понадеялись мы на философию айкидо. Но встречный ветер ничего про эту философию не знал – бутылка плюхнулась в воду в паре метров от подножия камня. А волны выбросили ее на берег. Словно горькое лекарство, море выплюнуло наши клятвы еще пару раз, но потом все-таки проглотило.

***
Замерев перед дверью квартиры, я напряженно вслушивалась. В глубине ее кухонного нутра гудел спор.

– Га-Ноцри не слаб, он свободен от желания быть сильным! – хорошо поставленным голосом школьного учителя говорил дядя Вова.

– Вова, борщ остыл! – переживала мама.

– Я не оправдываю Пилата, но сила на его стороне. И власть, кстати, тоже… – возражал папа.

Значит, начали с Булгакова. Скоро на Блока перейдут. Закусят Маяковским. Воспитание Бориса Ефимовича Друккера давало себя знать. Я закончила ту же, 118-ю школу, но намного позже дяди Вовы – нас, перестроечных детей, уже некому было воспитывать. Мы развивались сами – зигзагами, петлями и долгими обходными путями.

Я тихо проскользнула в коридор – вдруг не заметят? А то влетит за поздние прогулки по первое число. Если еще и следы от ботинок на подоконнике увидят... Но весна, сирень – не предавать же такой вечер ради глупых правил.

– Где была? – строго спросила мама, поглядывая на папу.

Тот перестал улыбаться и насупил брови – мол, воспитывает дочь.

Дядя Вова в переглядываниях не участвовал, он шагнул ко мне вплотную и взялся за пуговицу пальто. Это означало: дядя Вова будет говорить. Его лицо приблизилось, я

различала лишь отдельные детали – глубокие морщины, крупный нос, цепкие темные глаза, непроницаемые, как ночное море. От дяди Вовы пахло коньяком и грустью.

– Ничего не бойся. И не давай себя сломать.

Ответа дядя Вова не требовал – можно было кивать и ждать, когда он выговорится и отпустит пуговицу. И все же – я уважала его за свободу мысли и всегда старалась понять.

– Одиночество – та еще гадость, любочка! Но каждый висит на кресте сам. А потом, если повезет, это кого-то спасет.

Мама охнула, папа взял дядю Вову под локоть. А тот все изучал мое лицо – будто искал в нем свое забытое, безвозвратно утраченное… И только когда я кивнула, отпустил пуговицу, позволив папе увести себя на кухню.

Путь в комнату открыт – взрослые заняты разговорами, им в кои-то веки не до меня. Но спать не хотелось. Мое будущее бурлило мечтами: я представляла, как отправлюсь в леса Южной Америки или в Антарктиду и сделаю что-то важное для людей. А одиночество… Иногда хотелось побыть одной, но кто же мне даст?

Не в правилах дяди Вовы было сворачивать с дороги. В начале девяностых его семья и друзья разъехались по всему миру, а дядя Вова остался в Одессе. До неудобства честный человек, он был честен и с самим собой. «Что я там потерял?» – говорил он. «Приедешь, найдешь!» – отвечали родные эмигранты и отводили глаза…

Он жил в прокуренной квартирке на Малой Арнаутской – стеклянная дверь с занавесками, скрипучие деревянные полы, книжные шкафы до потолка, портрет Блока в прихожей; здесь мать и тетя вырастили троих детей – сами, оплакав погибших на фронте отцов. В эту квартирку он привез с институтской практики из села тридцать учеников – показать Одессу. Всем нашлось место – даже дочери тракториста, которую Вова пылко полюбил вопреки запретам мамы и тети… Со временем он устроился в одесскую школу, учеников называл «мои дети» и переживал, как за своих. Мирил с родителями, вытаскивал из передряг, помогал стать на ноги. А чего стоили его уроки истории – ученики строились «свиньей», «клином» или «каре» и начиналось настоящее сражение, за которое потом дядю Вову не раз вызывали на ковер в районо. «Дети» вырастали и приходили в квартиру на Малую Арнаутскую, как домой – устраивали дяде Вове праздники, заботились о его буднях. И всем по-прежнему хватало места. Ночами своего единственного и краткого супружества дядя Вова читал любимой стихотворения – Евтушенко, Рождественский, Есенин, Пушкин, Бродский, Пастернак… – летние ночи были долгими, а память дяди Вовы исключительной.

Разве такую жизнь увезешь с собой в эмиграцию? Дядя Вова врос характером в одесскую землю, в ее поэзию и прозу, в работу, в учеников, в море, в послевоенную разруху детства, в разруху девяностых на пороге старости – его, родное, единственно правильное.

***
Безумная идея жить в одном доме все-таки осуществилась. Мы год снимали квартиру – она стала нашим лобным местом. Дверь потрепанной чешки не закрывалась – бесконечным потоком шли друзья. На завешанной плакатами аскетичной кухне Кристи пела свои новые песни. Влад занялся фехтованием; рапиру он, к счастью, при себе не носил.

Толик перестал нас куда-либо вести, лишь изредка подталкивал:

– Дашка, уйти из дома – еще не самоцель. Для чего ты живешь? – говорил он мне.

– Кристи, твои песни должны звучать из каждой второй форточки Одессы. И то, потому что первая закрыта.

– Влад, когда найдешь работу?

Даже этих кратких вопросов хватало, чтобы заставлять нас искать и пробовать.

Свобода уже не казалась такой блистательной, ее основательно подгрызли заботы самостоятельной жизни. В приятном опьянении от терпкого красного, в разгар веселой перепалки, когда один начинал фразу, а другой продолжал, или в наполненном смыслом молчании – я вспоминала дельфина и дядю Вову. Оба плыли против течения. Для них это было важно. А что важно для меня?

Через несколько лет Толик уехал в Штаты. Он решил стать режиссером, не осознавая до конца, что уже режиссирует наши жизни.

С его отъездом что-то сломалось. Нет, мы по-прежнему встречались – но пустоту стало нечем заполнить. Молчание было теперь лишь молчанием. И оборванные фразы никто не продолжал.

***
Дядя Вова часто наведывался к моим родителям. На Пасху он приносил мацу, а на Рождество садился во главу стола и первым поднимал бокал:

– Так давайте выпьем за великого мужа, который родился две тысячи лет назад, чтобы спасти человечество!

Вот и сейчас неверующий еврей произносил проникновенную речь во славу христианского сына божьего. Никого это не удивляло – в доме праздник. Я любила гостей. Люди улыбались, шумели, горели глаза, звучали тосты, дарились подарки. В этой звенящей суете, в калейдоскопе лиц я забылась. И одиночество, в которое раньше не верила, отступило.

Как бы просто дядя Вова ни говорил – сразу его не поймешь. Что-то оседало на пуговицах, которые он так крепко держал, и доходило уже потом, когда я наталкивалась на похожий взгляд. Вопреки логике и обстоятельствам, я упрямо шла своим курсом – но пока это никого не спасло.

Поздно вечером, когда гости уже разошлись, но еще не разошлись по домам, дядя Вова вышел на кухню, зажег сигарету, затянулся. Я поставила последнюю тарелку в сушку, вытерла руки о передник.

– Любочка… – начал он и, выпустив клуб дыма, сощурил глаза.

– Знаю, свой крест и все такое…

– Ничего ты не знаешь… – Дядя Вова крепко сжал локоть и цепко, как умел только он, поймал мой взгляд.

– Вова, не трави ребенка, иди на улицу! – На пороге кухни выросла мама и расставила жизнь по местам.

Дядя Вова медленно разжал хватку на моем локте, опустил голову и вышел дымить в палисадник.



***
Желтый камень все еще походил на корабль. Только мы уже не годились ему в капитаны.

Море осторожно гладило каменные лапы, притворяясь со всей хитростью, на какую способна вода, кротким и сговорчивым. Но под тонкой, податливой гладью сотни сотен лет шла невидная кропотливая работа – вода отбирала камень себе, заращивая его мхом и водорослями, насылая на него крабов и мидий, сковывая льдом, врезаясь прибоем. Море умело великодушно уступать – оно знало, что сильнее, оно знало, что все происходит по его воле.

Толик прилетел в гости из Штатов, и мы снова сидели здесь, на вершине Желтого камня, растерявшие весь свой взрослый опыт, беспомощные и глупые – еще беспомощнее и глупее, чем были пять лет назад.

– Ты доволен?

– Да, – поспешно ответил он и добавил: – Наверное. Столько всего поменялось.

Сказал и посмотрел на меня чужими глазами. Жизнь Толика действительно поменялась. Он много работал, играл в театре, снимал клипы. Все такой же увлеченный поиском смысла Толик, но уже не наш. А мы для него? Наверное, застряли в прошлом, как залегший на дне моря реликтовый лес.

– Что Кристи, Влад?

– Песни Кристи звучат из каждой второй форточки Одессы. И даже Украины. Влад теперь инструктор по серфингу. Катает всех под парусом. Даже меня – не умеющую плавать. Серега играет в рок-группе на басу2, недавно был концерт...

Рассказала про всех друзей и знакомых, до кого дотянулась память. И я видела – даже в сумерках – как жесткий профиль Толика смягчается и на лице мерцает улыбка.

– А ты? – вдруг спросил Толик.

– Пишу рассказы…

– Здорово! Только про меня не пиши!

– Угу, – пообещала и решила, что обязательно сделаю наоборот.

Толик рассмеялся и крепко обнял – так же крепко, как дядя Вова всегда держал пуговицы.

Со звенящей ясностью я поняла: что прожито по-настоящему, не может исчезнуть. Мы знаем, как это – идти по одной дороге, дышать в унисон, угадывать мысли друг друга. Мы знаем, как это – постоянно искать свой путь и задавать вопрос «кто я?». Не важно, что сейчас мы порознь, важно, что научились этому вместе…

Потянувшись за сумкой, я достала пустую бутылку из-под шампанского. Ну, почти пустую.

– Наши клятвы в вечной дружбе? – удивился Толик.

– Пять лет назад море не засчитало попытку. Я подобрала бутылку на следующий день. Попробуем еще раз! – И что есть силы замахнулась.

Метать мячи я категорически не умела, но бутылка улетела неожиданно далеко и с тихим всплеском ушла под воду.

Ошарашенная, я оглянулась на Толика.

– Делай добро и бросай его в воду. – Он пожал плечами.

Я всегда считала, что дядя Вова плыл против течения. Как и тот дельфин, что выбросился на берег. Но это не так: они держались своего внутреннего Гольфстрима, другого течения для них не существовало. И пустынный берег с чужими детьми, которых нужно было спасти, стал для них тоже частью пути. Большого, удивительного и необъяснимого.